Arda.ru тексты, песни, игры

Прибежали в избу дети… А. С. Пушкин Сюжеты о любви, не о любви - имеют свойство скрадывать основу, канву, иль как её ни назови… Отпустим вожжи, предоставим Слову неторопливому – своей дорогой течь, пускай ухабами трясёт и тащит речь, как барышню уездную в карете, что судит так легко о белом свете… А я, под старость, на излёте лет, в эпоху смуты, что в умах настала, хочу проверить – мил ли нам сюжет, каких у нас в истории немало, и что-то вроде притчи сочинить, о том, что было, а могло не быть… (Хотя – заметить, может быть, не лишне, хватало раньше мне – четверостишья, чтоб в малом зеркальце скупых и точных строк вдруг отразились – люди, Время, Бог. Я повестей, романов не лепил, не знаю - хватит ли теперь остатка сил…).

С чего начнём? Конечно – с действующих лиц. Им – жить и действовать в пределах сих страниц. В копилке памяти найдём пяток имен, как при рождении: «Младенец наречён…» Именология – серьёзная наука. Подбор имён, порой – такая мука! Но это имя вы запомните – Ирена… (Арина русское, а звучно – как сирена!)

* * *

Итак – Ирена Власьевна, хозяйка. Под сорок. Генеральская вдова. Глаза, их цвет – попробуй, угадай-ка! Глядит поверх голов, права ли, не права – по положению… (Набросок, не портрет…).

Наталья, дочь, её, шестнадцать полных лет. Невеста, барышня, причудливый букет из полевых цветов… Надежд, фантазий стайка… Клубок вопросов, у окна, в рассвет. Какую будущность заря ей предвещает? Пока – всю ночь она Дуняшу посвящает в свои догадки о характерах мужчин, из коих – страсти не достоин ни один! (И то сказать – герои всех романов, все рыцари и принцы, как ни странно, отволновали… Из цветных туманов романов, сказок – ни один, ни на вершок не вывел в сад, за дверь, на бережок, и не помог, когда так нужен друг, чтоб осознать: каков он – жизни круг). «Любовь придёт – когда настанет час, всегда – нежданная…», - вот это – волновало… Пока - стишки читала, с Дуней танцевала, учила делать книксен, реверанс, дуэтом петь чувствительный романс… Посмотришь, кажется: две милые подружки, сестрицы, паиньки, две душки-хохотушки… Неважно - кто Звезда, а кто – комета… А всё ж – «при барышне» – Дуняша до рассвета.

* * *

Дуняша – ей не рóвня - крепостная… Что рассказать о ней? Одно я знаю: в ней главное – огромные глаза, засмотришься – и позабыть нельзя. (Наташа – сравнивала с парой самоцветов!). Но «девка» - горькое клеймо, и нет ответов для сердца юного и для седой рабы, на все вопросы – только вздох Судьбы… Дуняша – старше барышни, Наташи. Ей восемнадцать. «О, златая младость!..». Росла – не зная радости домашней: лет с девяти ей девичья досталась. А мать, повязана в тяглó на барской пашне, в деревню изгнана за грех какой-то страшный, с ней повидаться даже не пыталась, боясь нарушить барыни запрет. Хоть столько лет, как генерала нет… Я мог бы наградить её талантом, актрисой, балериной на пуантах представить, нагрузить её красой - тяжёлой, золотой, до пояса косой… Но это вы читали – у Лескова, у Герцена, не повторять же снова! Достаточно – спокойно, не греша, сказать: мила и просто хороша! (Наташа с наступленьем жарких дней, когда плескались в озере, бывало, тайком чуть-чуть завидовала ей, дурнушкой не была, но – понимала, что в чём-то ей заметно уступала… И зависть светлою бывает. Ей – видней…) Важней – что сердцем Дуня мир воспринимала, как человек, почти лишённый кожи – доверчива, за всех пе-ре-жи-ва-ла, той – словом, тем – улыбкою поможет… Цветам, травинкам радовалась божьим… И пусть она о жизни знала мало, считала: этот мир – премудро сложен! Её суждения - наивны, но - безгрешны. А на таких натурах свет лежит нездешний, не прилипают к ним ни ложь, ни грязь, но – тяготит, гнетёт земная власть… И тайно ненавидят их другие – кому, как воротник – ярмо на вые, как украшения – сверкающие цепи, а то и – сладок свист господской плети!

* * *

К себе, на место, в девичью вернулась. Агафья, старшая, привстав, скрипит: «Встаём!». Объявлен, значит, утренний подъём… Зевая, встали, на крылечко потянулись, на двор, где росы им сияют: «С новым днём!» Умылись наскоро, поели, что дано (с утра, известно – квас да толокно), постели-войлоки убрали, и – на стулья, на лавки сели, спины юные сутуля, за стол, работать с пряжей и шитьём… Из деревенек - дочери крестьянок, дворовых, а порою и сироты, подброшенные тайно, спозаранок, спасённые для жизни и работы, обученные в общем-то нехитрой науке – шить, и просто выживать, пока какой Ванюшка или Митрий не подрастёт в селе, чтоб в жёны взять ему назначенную Лушку или Глашку, Парашку, Машку, иль другую замарашку.

* * *

Как все – на лавку, у окошка, под часами Дуняша тоже села за вязанье. Ночь в комнате у барышни без сна – не оправдание: уже светло, весна, и за работу надо раньше, чем зимой, на час, потом - на два… Закон такой: живем по солнышку. Оно над нами кружит, и всем часами золотыми служит. От времени не спрячешься нигде. Всему свой час – забавам и беде.

* * *

А Время – тúкает… Оно – как клочья дыма над крышей – вверх летит неуследимо, течёт себе, как в реченьке вода, свободная уже от корки льда. Земля оттаивает, дышит… На окошках рассада в ящиках листвою понемножку обзавелась, и радует сердца: быть клумбе и у нашего крыльца! И, вызывая в головах круженье, грозит броженьем – об освобожденье пугающе-желанный, странный слух – от странниц, двух юродивых старух…

* * *

В руках играючи, поблескивают спицы, растёт и удлинняется чулок… Агафья дремлет. Трудятся девицы. Не грех подумать о себе чуток: «Что я? - служу хозяйке, честь по чести. Свою имею выгоду и власть… В таком богатом и большом поместье при генеральше проживаю всласть. Двух сыновей взрастила, оба – служат, по супостатам ружьями палят… Суставы, старость… Но бывает хуже… А Дуньке – укорот, пожалуй, нужен – балуют девку, день и ночь, подряд…» Взгляд бросила – и рот раскрылся тут же: «Дуняшка – дрыхнет!..». В кровь ударил яд: «Спит, выронив из рук своё вязанье, средь бела дня!.. Да за такой проступок я испрошу тебе, гордячка, наказанье! Поймёшь - зачем ореховых скорлупок насыпать в наволочку барыня велела, как я подсказывала ей, для вас, голубок… Острей гороха – боль проучит тело!» - сопит Агафья, выбегая из дверей, спеша с докладом к барыне, скорей! Все шепотки и шорохи притихли. И головёнки русые поникли… Агафьей присланная, злыдне на подмену, вошла одна из комнатных служанок, в передничке голубовато-сером, но выцветшем каком-то, залежалом… Присела: «Я за вами пригляну… Агафья к барыне вороной улетела! В чём дело, что глядите оробело? …Вот слышала я песенку одну…». (Чудная! – тоненько, невесело запела, дразня тяжелую глухую тишину).

* * *

- Сбегай, вынеси, подай! Принеси, найди, узнай! – Этот твой домашний труд и трудом не назовут. - Перемой, натри, надрай! Тюк белья перестирай! Ветер, как ты нынче лют! Не развей мой долгий труд… В огороде, вроде, рай… - Так ступай, перекопай десять грядок! - Этот труд – всё трудом не назовут. Всюду - зорких глаз надзор. - Вышивай, плети узор! Твой искусный тонкий труд. на продажу отвезут… - Не в упор гляди, а вниз, ниже в ножки поклонись! Иль тебе и это в труд? За поклоны – реже бьют. - Вымой кухню, коридор! - Ты устала?… Что за вздор? Мало что ли вас дерут? Впрочем, порка – тоже труд… Наша барыня – добра, полный дом у ней добра. Пыль – вовеки нам не выбить, не отчистить серебра! Стон – верёвочкой завей, горе – водочкой залей! Сердце песенкой утешим, чтобы сделалось добрей! Волки песенки поют, на березах гнёзда вьют, сверху вниз мычат и блеют - славят наш домашний труд!

* * *

И тронула, и чуть насторожила, и удивила песня – что и говорить… Дуняша даже про себя решила, что надо бы беду предотвратить, предупредить… Сказалось в песне горе – роток прикроют, пикнуть не моги! Но тут услышала – за дверью, в коридоре стучат уверенно и чётко каблуки.

* * *

Ирену Власьевну, средь мелочи уездной пытались «Ведьмой» звать. (Той кличкою нелестной – её соседка-язва наградила… Из зависти - влепила, прилепила… Да не приклеилось!). Ещё молва твердила - мамаша розгами её учила с детства, хоть сотню душ оставила в наследство. И замуж выдала удачно – в генеральши произвела! Цвети и царствуй дальше! Теперь никто ей больше не указ, настал её, столь долгожданный час! …Полвека мужу. Ей – всего лишь двадцать! Он научил её любить и не бояться – что люди скажут… Сам – являл пример, как смелый и галантный кавалер! Увёз к себе – от матушки подальше! В другую жизнь – без хитрости и фальши, в именье, в родовой, уютный дом счастливой ввёл хозяйкой… А потом - Она ему Наташу родила. Сама – кормилиц, нянек подбирала, чуть что не так – в деревню отсылала, и возвращала, на себя сердясь… И ощущала – как реальна власть. И перед зеркалом, томясь от сельской скуки, сердясь, бранилась, в ход пускала руки, бивала девок… И седой слуга, Иван, их отводил и запирал в чулан. Не одобрял супруг суровости в супруге. Когда при нём грозила, гневаясь, прислуге – «Дурное, милая, вам дали воспитанье!» – сам в гнев впадал... Она – в негодованье! В недоуменье: «Что же я – не смею… И глупость явную – должна прощать лакею? Служанка скатерть залила мне чаем, а я – напрасно на неё серчаю?» «Нельзя наказывать!» - кто б слышать это мог… Да Вы – идеалист, мой муженёк!». Но он – горячий нрав в жене укоротил. Учил терпению и требовал «подходца», битьё, расправы – строго запретил: «Живите, следуя законам благородства! Усвойте правило, важнейшее средь прочих: «Не сотвори - чего себе не хочешь…». Она и тут вставляла слово поперёк: «Законов много, а порядок – строг!» Но час пройдёт – глядишь, к нему ласкалась как кошечка, и ссора забывалась… Оттаивала. Чаще улыбалась, жить в мире с мужем и людьми старалась… И муж доволен был избранницей своей, на склоне – до конца последних дней. Беда! – замужество и счастье – так надолго: лёд треснул и пошёл, как взбухла Волга, с возком и барином, и конюхом… Что толку! - зазря – металась, плакала-ревела… А не нашли ни лошадей, ни тела… Отплакав, зажила – как знала и умела. Хозяйством, садом потихоньку занялась, читала много, прослыла учёной, и радовалась – дочь росла смышлёной, и гувернантка в доме завелась, неглупая, живая – из Парижа! – три года в доме ей и лакомства, и крыша… (Потом – знакомому пришлось её отдать – женился, чтобы по-французски лопотать). Во всей губернии над Волгою широкой - никто б не смог назвать её жестокой! Жестоки были нравы, времена… Считалась доброй барыней она.

* * *

А тут – с Агафьей в девичью явилась, с порога – тёмным гневом закипела: «Ты что же, милочка, с утра – перетрудилась? Спать вздумала? В дворянки захотела? Нет, я другое нынче дам тебе заданье: Марш в угол! – прочим дурам в назиданье! Стань на коленки! – чтобы поумнела… Постой часок – дурь выйдет со слезами!». Пряма, строга… Стояла и смотрела как девка исполняет приказанье. На миг – всего-то! - встретилась глазами… И что-то дрогнуло в груди и онемело, как будто что на дне зрачков прочла. А всё же – постояла и ушла, и отменить приказ возможным не сочла… От автора Мне не представить часа этой пытки. Противна злоба, с ней душа в убытке. Мир не добреет от подобной читки. Но – бесконечны книги, папки, свитки творимого людьми из века в век, хотя – свободен, вроде, человек… Я мучить вас подобным описаньем не собираюсь – знаете и сами – о прелестях Лубянки и ЦК, где совершенствовалась древняя наука допросов, казней… С воем и без звука в стране летели души в облака… «Невыносимое – мы… (все и) днесь выносим», и ближнему – ещё добавить просим, в костёр подбросим веточку свою, из сострадания: мол, я тебя люблю! Защищены усмешкой хитрой рожи, умом, справляющимся с приступами дрожи, мы всё-таки живём, живём, как можем… Иное дело – человек без кожи… Чей мир – хрустально-хрупок, напряжён, как горный воздух – чист и разряжён, но – пошлостью всемирной окружён, лавиной, грохотом в долины сходит он… (Как по сердцам – убойный залп картечи! – и сразу – ни дышать, ни плакать нечем…).

* * *

К обеду – важные нагрянули соседи, Иван Степаныч, отставной полковник, с Прасковьей Никоновной, дамой цвета меди, скучающей женой его законной, не отпускающей супруга ни на шаг, чтоб не забыл, что он не холостяк. …А он служил с покойным генералом в его полку, отчаянным был малым. Умел и покорять, и усмирять! (Из-за контузий, правда, начал забывать – с кем приходилось храбро воевать: то турку помянёт, то Бонапарта, то короля бубей подскажет карта, то – гром в горах и злую месть Кавказа… Ну что ж, он – воин, человек приказа…). А нынче – летом жил в деревне без затей, и от супруги не имел детей…

* * *

В гостиной барышня игрой на клавесине гостей, смущенно улыбаясь, занимала, а маменька, хваля паштет гусиный, вино в бокал соседу подливала, и улыбался он – как сом на блюде, следя, как смело приоткрыты взору, такие белые, так близко дышат груди, и тайный миг, восторг! - возможны, скоро… Ведь молода, приветлива вдова, а он – найдёт при случае слова…

* * *

Вдруг – так некстати! - ключница явилась, склонясь, чуть слышно на ушко шепнула: «Простите, барыня… Но Дунька – удавилась! Ну, та, что за работою уснула…» Ирена Власьевна рукой салфетку смяла: «Не может быть!»… (А про себя: «Я - знала…»). Коснулась лба и побледневших щёк, вздохнула: «Что-то мне нехорошо…». Никто, похоже, ничего не слышал. Ну, мало ль что случается в хозяйстве? Тихонько встала, на минутку вышла… Не повод – обвинять её в зазнайстве, в пренебрежении… Вернулась – но не та. Рука подрагивает, стянуты уста…

* * *

Гость поскучнел, и вскорости – коляску велел закладывать: «Не оставаться ж на ночь…». Дочь колупала ноготком замазку у подоконника: «Увы, Иван Степаныч… Ведь я для вас играла… Вы – ценитель… Но не услышали, не поняли стараний… …О где он, где – грядущий исцелитель моих сердечных дум и воздыханий?» Прасковья Никоновна, медная супруга соседа, с поднятой брезгливо головой к дверям пошла: «И тут – разврат и скука… Нет, нет, сюда я больше ни ногой!». Уехали…

* * *

Самоубийку – в сени на лавке вынесли, прикрыли простынёй. В людской притихшей, преклонив колени, молились: «Грешницу, Спаситель, упокой!».

* * *

Узнав последней – что произошло – Наташа стоном и стихом смутила стены: «Жить, жить, любым превратностям назло! – Один завещан нам Закон Вселенной, раз выпало, случилось, повезло – звездой зажечься, искрой драгоценной… Мир рушится от злобы и коварства, пустынями – к ногам ложатся царства, вчера казавшиеся райскими местами, и в этом сами мы повинны, сами… Любовь, любовь… А что это такое? Томимся, изнываем, как от зноя, от приближенья – пьяны без вина, а тайна всё – бездонна и темна! А тайна, может, в том и состоит: себя, себя, а не других мы любим… Кого голубим, приближаем – губим, пока раскаянье стрелою не пронзит…» Такое откровенье к ней пришло… Флакон швырнула об пол – вдребезги стекло! Чуть полегчало, но не помогло. …………………………………………………….. Слегла, рыдает, дышит тяжело…

* * *

Хозяйка, ни во что давно не веря, как все мы – всё же чтила суеверья: завесить зеркало велела… Платье снять, корсет расшнуровать, чепец подать… Халат надела, села в кресло, книгу раскрыла… Где там! - чтение не шло. Всё возвращало к роковому мигу, навязчивым виденьем тихо жгло: …горячим взглядом, синевой палящим, щемящим болью, острым, снизу – вверх! – молящим милости, и всё-таки – казнящим! «В треклятой девичьей, средь бела дня, при всех… Перепорола б их подряд, кто видел, знает, чтоб каждая познала стыд и боль – не разболтали бы… Страх в людях убывает… Власть применять – с опаскою изволь! Чиновные наедут, и – начнётся: сори деньгой, не тратя лишних слов… Даст Бог – без следствия, без шума обойдётся… Ну, пожурят слегка… Всего-то и делов… Попа позвали… Свой, в своём приходе. Пусть почитает что-нибудь придёт… Без отпевания таких хоронят, вроде… Полегче будет… Не богат, возьмёт…» Агафью вызвала, спросила – хорошо ли прибрали, плотно ли глаза прикрыли ей. Через минуту – позабылась, что ли? – вновь – о глазах: « - Прикрой, да поплотней…». Знать, виделось – как шла, бледнее мела… Не поклонилась, не взглянула, не взмолилась о милости, которая б спасла! Лишь из угла – где молча претерпела, вполоборота – взором потрясла: воздав за боль – глазищи вознесла!)

* * *

Агафья каялась: «Мой грех - не уследила… Что вам, сударыня, терзаться, что уж вы… Знать наперёд – да я б себя убила! Не жалко – старой, глупой головы, самой – противна, как пустая тыква! …И как в чулан негодная проникла?..». - А что на окнах у тебя за шутки? Свет застят ящики и зелень… Всё убрать! - Цветы, анюткины глазкú да незабудки… - Всё вытряхнуть! И чтоб не повторять! Ступай, не надрывай мне, дура, душу. Копают? - мужиков поторопи. Устала я твой мерзкий голос слушать! …Да, с наволочкой… В печку! - проследи…». Старуха низко, в пояс поклонилась шмыгнула мышью в двери – исполнять, подумав: «Экая напасть на нас свалилась! А только что же - на Судьбу пенять…».

* * *

Никита-столяр в голубой рубашке работал, кудри уронив на лоб, рубанком доски гладил для Дуняшки, последний дар – сосновый, чистый гроб. Он в сени вызван, к телу был допущен, чтоб мерку снять, и, видел, поражен, лицо её – спокойным и уснувшим, вкушающим уже нездешний сон… (Она лежала на скамье – в рубашку чистую одета, как светлый ангел до рассвета над Волгой… Как дитя в семье, где любят, балуют, лелеют, хотя – без этого росла… Но вот – светает, пламенеет край неба, и горит роса… Душа её, как в чистом поле – ввысь отлетела, в небеса, где нет ни горечи, ни боли, ни унижения, ни зла… И херувимы грустной песней её встречают в облаках, дабы нести межзвёздной бездной, туда, где с книгою в руках сам Бог-зиждитель милосердный свершит над ней последний суд, не столь суровый и неверный, как на земле о том поют…). ………………………………………………… …………………………………………………. Рубанок столяра летал с угрюмой силой, Гроб начал очертанья обретать. А мастер всё вздыхал о деве милой, так, словно век хотел с ней скоротать…